Жизнь промчится, не дав ответа,
Будет ночь, пустота и страх,
И лиловый налет рассвета
На искусанных вкровь губах.
Будет шопот, неловкие ноги,
Облегченье последних слез
И над синей стрелой дороги
Симфонический шум берез.
…Брат мой, ветер! Вздувая одежды,
Ты дорогу за мной просуши…
Дай мне, Боже, хоть тень надежды
На бессмертье моей души!
Михаил Александрович Тарковский родился в Москве в 1958 г. После окончания пединститута им. Ленина (отделение география-биология) уехал в Туруханский р-н Красноярского края, где работал сначала полевым зоологом, а позже охотником. Живет там и по сей день. Первые стихи опубликованы в журнале «Охота и охотничье хозяйство» в конце 80-х годов. В 1986 г. поступил на заочное отделение Литературного Института им. А.М.Горького. Семинар поэзии В.Д.Цыбина. В 1991 г. вышла книжка «Стихотворения» с рисунками автора, куда вошли стихи из дипломной работы. Прозу начал публиковать в журналах с 1995 г. Серьезно заявил себя в 1998 г. с повестью «Стройка бани» (Таинственная влага жизни»), напечатанную в журнале «Наш современник» и отмеченную премией журнала. В 2001 г. выходит книга прозы «За пять лет до счастья». В 2003 г. стал финалистом литературной премии Ивана Петровича Белкина 2003 года за повесть «Кондромо». В 2003 г. вышла книга «Замороженное время», которая презентовалась издательством «Андреевский флаг» на Международной книжной ярмарке во Франкруте-на-Майне. В 2003 – 2005 гг. М.Тарковский является инициатором и соорганизатором съемок и автором идеи четырехсерийного документального телефильма с рабочим названием «Енисей-кормилец» («Промысел»), вышедшего в 2008 г. под другим названием и авторством. В фильме использованы кадры из видеоархива писателя. Фильм повествует о жизни его товарищей, героев рассказов и очерков — рыбаков-охотников из Бахты. В 2007 г. в журнале «Октябрь» вышла первая часть повести «Тойота-креста». В 2009 г. — вторая часть. В 2009 г. Новосибирским издательством ИД «Историческое наследие Сибири» выпущена серия прозы Михаила Тарковского, состоящая из трех книг «Замороженное время», «Енисей, отпусти!», «Тойота-креста».
КЕДР НАД СТЕНОЙ МОНАСТЫРЯ
– Сбиваешь ты меня своим фотоаппаратом. Ты или слушаешь, или фоткаешь! – Михаил читает стихи с начала. Стихов, по его собственному признанию, он не писал в тайге уже лет пятнадцать. Поэтому в озвучивании их был особенно воодушевлён – ему нужно было подняться с кресла и читать стоя, голос в нескольких местах пресекался, а на глазах у приехавшего ко мне в гости писателя и охотника иногда вскипали слёзы… Я отложил фотоаппарат и стал слушать. Полтора десятка лет назад, когда мы познакомились, внешне он очень походил на своего дядю – всемирно известного кинорежиссёра Андрея Тарковского. Однако, как я тогда запомнил, Михаил этим-то и тяготился. Уже в те времена он, покинувший столичное жильё, обитал в таёжной деревне Бахта, что затерялась в Туруханском районе Красноярского края, и писал о Сибири, охотниках и рыбаках, подчёркивая, что для него «это никакая не экзотика, а самая привычная жизнь». Названия его повестей говорят сами за себя: «Ложка супа», «С людьми и без людей», «Бабушкин спирт». Недавно в Издательском доме «Историческое наследие Сибири» вышел в свет его итоговый трёхтомник – «Замороженное время», «Енисей, отпусти!», «Тойота-креста».
Я вслушивался в его строки: «То ли деньги высушили руки, то ли небу выбили стекло». Они стали жёстче, суровее. И вглядывался в его лицо. Передо мной стоял человек, не утративший черты фамильного сходства, но уже не походивший на Андрея Тарковского. Лицо Михаила опростилось, огрубело и даже осунулось, но вместе с тем обрело какую-то внутреннюю правоту, с которой не страшно нигде – ни в тайге, ни в лабиринтах столицы, где живут его родители и уже взрослые дети, ни на Транссибе, ни на его любимых Курильских островах.
– Михаил, ты уже тридцать лет обитаешь в тайге. Не задумывался над вариантами судьбы? Предположим, не в Бахте ты это время прожил, а в Москве. Что бы было? – Ничего бы не было. Впрочем, глупо делать предположения о собственной жизни. Но если допустить такой вариант, то я, наверное, тогда бы не на Енисее жил, а где-нибудь на Дальнем Востоке. Меня всегда манил… ну, что ли, великий голос земли. Я без него просто жить не мог. Очень много читал Арсеньева, Астафьева, Федосеева, да и бабушка настраивала на лесную жизнь, за что я ей благодарен так, что сказать нельзя. Да, та самая бабушка Мария Ивановна Вишнякова, мать дяди Андрея, которую он снимал в «Зеркале».
– Ну хорошо, влияние бабушки… А опыт Андрея Тарковского? – Андрей учил высочайшему отношению… к искусству – не люблю это слово за громкость. То есть отношению к некоему делу жизни, к которому подходишь очень серьёзно и которое не терпит ни зубоскальства, ни вранья. Я в определённый момент почувствовал: получаться что-то начинает только тогда, когда ты от себя отказываешься, когда только чему-то исконному, вечному подчиняешься и служишь. И меня поразило: как всё стало получаться, когда начал писать не про себя, а про, допустим, мальчишку енисейского – как благодарно рассказ отозвался, как Батюшка-Енисей помогать стал!..
– Тут я сразу затихаю перед тайной словосочетания «Батюшка-Енисей»… – Зря иронизируешь. Енисей что такое? Енисей – это из тех явлений, что можно назвать общей любовью. Ведь люди, на его берегах живущие, учат иногда больше, чем книги или кинофильмы. Есть такой у меня знакомый из Красноярска – Никанорыч. Он как-то рисовал план, как найти его дом, – он в пригороде живёт. И вот рисует… и говорит – здесь дорога, здесь заправка, а здесь река, которую мы все любим. Так и сказал! Для меня такие слова – самые дорогие открытия. Енисей – это вообще отдельный разговор. Енисей нас всех учит. Я вот вроде и читал много о тайге и охоте, но только там, на Енисее, узнал, что такое промысловый человек. То есть вобравший всю ту традицию промысловых людей, которые веками жили в тайге, на реке и своими руками эту всю трудовую культуру создавали. И ты должен этому служить, продолжать этот опыт, иначе что же скажет какой-нибудь Ванька-охотник, который триста лет на этом берегу стоял, что-то ладил топором, кулёмку какую-нибудь, и – как же так? – я его предам и эту эстафету не перейму, не пронесу дальше?! Природа – материя, конечно, великая, но когда я в Бахте приобщился к промысловым людям, то человеческая сторона загородила величие природы. Честно говоря, когда-то я ехал на Енисей за остроконечными пихтами, за красотой тайги, а нашёл людей!
– А как тебя самого воспринимают таёжные люди? Ты – «ихний» или всё-таки человек пришлый, современный Миклухо-Маклай? – По-моему, там такими понятиями не мыслят. Руки на месте, работы не боишься – значит, всё в порядке. Там треть деревни, а может, и больше – из разных мест Сибири и России. Сибиряком становятся. Сибирь – котёл. Хотя, конечно, сам енисейский дух, он именно местными, коренными людьми создаётся и остальным передаётся.
– Можно подумать, что там у вас в Бахте живут какие-то идеальные люди. Во всяком случае, иные, чем, допустим, в Перми или Москве? – Идеальное мы сами себе придумываем. Люди есть люди. Но видеть в людях надо лучшее. Иногда мне кажется: как ты расскажешь про человека, таким он и будет. Почему плохо телевидение? Потому что там всё время говорят не про нас! Хотя в нашем возрасте уже понятно, что за существо такое – человек. Как говорил Астафьев, это такая скотинка, которая, пока не спилит сук, на котором сидит, не успокоится. Ужасна, конечно, эта страсть к разрушению и в себе, и вокруг себя. Когда я узнал, что на Нижней Тунгуске снова ГЭС хотят строить, мне жить расхотелось! Такое ощущение, что никто ничего не понял. Человек ничему не учится. Вот главная беда.
– Я тебя понимаю: ты хочешь представить человека лучше, чем он есть на самом деле. Но не введёшь ли ты тем самым читателя в заблуждение? – Зачем человек книжку берёт? Давай ответим на этот вопрос.
– Смотря какой читатель и какую книжку… – Допустим, читатель вроде меня. Я беру книжку, чтобы от неё напитаться… силой и светом. Я читаю только такие книги. Книги вообще разные. Есть интересные, а есть глубинные. Есть различные пласты восприятия. Если человек, привыкший, чтоб было интересно, читает глубинную книгу, то ему, ясно дело, будет неинтересно. А есть, когда глубинность только и интересна. Но согласись: сам-то человек не виноват, что не видит того, что имеет в виду писатель. И это не значит, что один читатель хуже, а тот лучше. Есть же кто вообще книжек не читает. Для меня первейшее – когда в книге русский мир есть. Для этого, конечно, и язык русский должен быть, и объём. Но главное – любовь к своей земле. И – чувство традиции, истории… Но такие книги понимает тот, у кого у самого сходный мир внутри. Вот существуют же литературные критики, которые не видят главного, потому что для нас главное одно, для них – другое. Я вот сначала просто не понимал… некоторых людей. Знаешь, да? У моих повестей-рассказов и недоброжелатели есть. Думаешь: ну что за идиоты?.. А они просто другие. Те вещи, которые для тебя значат всё: не знаю… от фонаря возьму – капканы, товарищи, тайга и так же точно Енисей, Красноярск, Сибирь, Русь, для них ничего не значат. Я бы тут не хотел приводить цитаты из своей повести…
– Давай своими словами. – Мы всё потеряли и всему разучились. И только теряем и теряем. И ничего не создаём. Не строим. Ни в себе, ни вокруг. И об этом нужно говорить! И когда мне в прошлом году полтинник исполнился, я окончательно это осознал. И началось это в 1917-м, когда Россия предала православие…
– А что, на протяжении 70 с гаком лет или последнего десятилетия с русским народом ничего не происходило?! Меня всегда умиляет: как только начинают говорить про российский кошмар, так сразу козыряют 17-м годом! – Потому что главный слом тогда произошёл. Конечно, всё сложнее… Вообще вся новая русская история – сплошной слом…
– Наверное, сломов-то было много, потому что, извини, Советская империя тоже для людей что-то да значила? – И значит! И только бездумный говорит: вот то, что до 17-го года, – моё, а после – нет, не принимаю. Наше – всё, и люди – наши, и земля – наша. Только с позиции земли можно и нужно судить.
У меня в повести «Тойота-креста» женщина письмо пишет: мол, народ всё видит и всё понимает… Вообще эта повесть – про водителя-таксиста, который живёт в Енисейске. А там – старинный монастырь. Я когда первый раз мимо него проезжал, меня поразило: там кедр стоит с обломанной вершиной. А монастырь – он как детский стал, весь ушёл вниз, в землю. А у кедра главный ствол обломан ровно на границе монастырской стены. И жив этот кедр благодаря боковому отстволку, который сохранился как раз над стеной монастыря. По живописности и трагичности я никогда не видел ничего сильнее! Это и сибирское, и русское. Я просто поражён, что никто из наших красноярских фотографов и художников этого не разглядел!.. Но не в этом дело. Когда герой повести общается со своей девушкой, которая приехала сюда с московского телевидения снимать кино, то главный их разговор происходит около монастыря. И она говорит, что на этом дереве не хватает какой-то птицы. «Да, согласен, – отвечает он. – Я бы туда посадил орлана-белохвоста». Это такой орёл. Она: «Интересно… Но это всё так далеко от того места, где живу я!» То есть от Москвы. Он: «Мне кажется, что в городе, где ты живёшь, забыли, что у орла две головы». Я давно задумался о зеркальности нашей страны (две головы и два руля – праворукие и леворукие машины). Енисей, он как стык страниц в книге – две страницы в разные стороны: Восток и Запад. Россия – остров. Она никому не нужна и неинтересна, кроме нас самих.
– Если вернуться к образу монастыря (а монастырь – это тоже остров, остров – на острове), то мы побывали с тобой в Казанской Трифоновой женской пустыни, что в Чусовском районе Пермского края. И – увидели себя как бы с той стороны монастырской стены, за которую не перебрался отстволок кедра. Не припомнишь, что нам сказала монахиня? – «Боритесь со страстями!» – и перечислила виды страстей. И, поскольку в монастырь приехали писателя (с ударением на последнем слоге), упомянула искусство, которое тоже относится к разряду мирских страстей. Я переспросил её, когда мы уже к мощам спустились: «Искусство – это страсти?» – «Да, безусловно. Это всё страсти, грех и прелесть». – «А как же Достоевский?» И тут она на минуту призадумалась… Видимо, чтоб точнее выразить мысль. И сказала: «Достоевский – это вообще другое. Это уже из области богословия и подвижничества. И подвиг его в том, что хоть и писал Фёдор Михайлович о страстях, но он обарывал их в своих произведениях, изживал и судил. Поэтому единственное назначение искусства – это борьба со страстями в себе». Так молвила монахиня.
– Тогда ответь: богоугодное ли занятие писательство или нет? Вот в Красноярске живёт один из известных тебе писателей Сергей Данилович Кузнечихин, который доказывает, что писательство – занятие не богоугодное. И логика его такова: «Бог создаёт человека, но любой пишущий, в свою очередь, лепит своих людей и тем самым как бы берёт на себя божественную миссию. Иначе и смысла нет за письменный стол садиться. А Богу, мне кажется, не понравилось бы то, что делают писатели». – Сергея Данилыча я хорошо знаю и очень уважаю и люблю. Но тут я не согласен. Ты никак не можешь брать божественную миссию. В книге ты лепишь всего лишь художественные образы, которые, может быть, кому-то помогут, поддержат… Прав Серёга в другом. Что писательство на эгоизме построено. Что до мозга костей мирское. Что до жалкости зависимо от людского мнения. В этом его небогоугодность. Ты соревнуешься, хочешь написать лучше, чем другие. Дух соперничества, он всегда в искусстве был, есть и будет. А это смешно, по большому счёту.
Источник: www.lgz.ru
Беседу вёл Юрий Беликов, собственный корреспондент «ЛГ», Чусовой–Пермь.
» В ЛИХОЛЕТЬЕ ЧЕЛОВЕК ДОЛЖЕН ЗАМОРОЗИТЬ ВСЕ ЛУЧШЕЕ В СЕБЕ»
Михаил Тарковский — писатель, поэт, охотник-промысловик. Енисей разделил его жизнь на две части, вернее, на две отдельные жизни. Что было до Енисея: Москва, знаменитая творческая семья — поэт Арсений Тарковский (дедушка) и кинорежиссер Андрей Тарковский (дядя), пединститут — отнесено не к прошлому, а к другому человеку. Новое и настоящее началось на Енисее.
Михаил Александрович старается мягко обойти расспросы о его известных родственниках. Понять можно. Он сам по себе никого не продолжает и не копирует. Но еще до появления на свет Михаила Енисею в семье Тарковских была отведена роль «воспитателя», и в том, что он связал свою жизнь с этой рекой, нельзя не увидеть некой предопределенности.
Родной дядя Михаила Андрей Тарковский в 1953 году работал в геологической партии на реке Курейке (приток Енисея) в том самом Туруханском районе Красноярского края, куда спустя тридцать лет отправится Михаил, только по доброй воле. Ведь Андрей Тарковский мерил ногами енисейскую тайгу благодаря своей матери Марии Вишняковой, которая отлучила сына от дурной компании, устроив его коллектором в геологическую экспедицию.
По возвращении, с твердым намерением стать кинорежиссером, он поступает во ВГИК. Сюжет учебной работы «Концентрат», за которую на вступительном экзамене режиссерского факультета он получает «отлично», взят из той самой суровой таежной жизни геологов на Енисее. Как позже отзывался уже состоявшийся кинорежиссер Андрей Тарковский, «это осталось самым лучшим воспоминанием в жизни. Мне было тогда 20 лет…».
— Михаил Александрович, вы разговаривали об этой «ссылке» на Курейку с Андреем Тарковским? Может быть, эта история заразила желанием испытать себя Сибирью? — Разговаривали, но уже когда решение давно было принято, и я уже поработал на Енисее студентом. Задачи ИСПЫТАТЬ себя не было (я в этой плоскости не воспринимал проблему) — просто очень сюда хотелось. Разговор с дядей был, из которого я понял, что мощь Батюшки-Анисея, завораживающая энергия Енисейского Севера не могла не тронуть его чуткую душу.
— Помните себя до Енисея, до того момента, как оказались в Бахте? Кем видели себя в жизни? — Конечно, помню – детство все помнят! А видел я себя полевым зоологом, точнее, орнитологом, специалистом по птицам. В пединститут поступил, так как пролетел в МГУ, причем дважды, а учиться надо было. Пролетел по лени, учился так себе, химию, физику запускал, ленился вникать. Срубила меня на экзамене, помню, валентность хрома, будь он неладен.
Часто думаю — вот бы мне в экзамены такие с моими нынешними мозгами! Во сне часто вижу, что я почему-то возвращаюсь на учебу — в последние классы школы ли, института, что зачем-то мне это нужно. А потом начинаю рваться и тяготиться, потому что я на Енисее должен быть, а меня эта учеба треножит, вяжет какими-то экзаменами бесконечными, и я в ужасе и огромным усилием воли объясняю себе сквозь сон, что мне не надо учиться, что у меня же уже диплом есть, что я не обязан! Натуральный кошмарный сон. Вот психологи, язви их, нарыли бы тут!
— Сибирь полнилась ссыльными, влекла людей свободными землями и великими стройками. Чем столичному студенту приглянулась эта сторона? — Тогда это было не то чтобы модно, а в порядке вещей. Принято. Мы школьниками читали книги о тайге, тундре, степях и пустынях, мечтали о них, вся страна была наша. Государство поддерживало и формировало стремление молодежи ехать в Сибирь. Выходили огромными тиражами книги о природе. Мы представляли себя промысловиками в избушке на берегу речки, осенью…
Читали Григория Федосеева, Виталия Бианки, Виктора Астафьева, а образ Енисея у меня сложился именно благодаря Астафьеву. Начитались этих книг и рванули воплощать мечты.
В двадцати километрах от Бахты, в деревне Мирное работала зоологическая экспедиция — там была (да и есть) биостанции Института эволюционной морфологии и экологии животных Академии наук СССР им. Северцева. Туда ездили друзья по биологическому кружку, биологи, и я тоже поехал, когда уже учился в пединституте.
«Моей мечтой стало туда вернуться»
А знакомство с Сибирью произошло раньше, в 1974 году. И началось оно с потрясающей поездки в Туву, на речку Каргы, текущую между горным массивом Монгун-Тайга и хребтом Цаган-Шибэту. Остолбенел моментально от величия и мощи природы. Я был школьником в составе научной экспедиции от Московского института дезинфекции и стерилизации (тоже названьице!) — грубо говоря, «противочумки». В Мугур-Аксах находилась противочумная станция, а в Москве, в институте, занимались грызунами, изучали экологию пищух, сусликов, разрабатывали различные яды против переносчиков чумы. Чтобы бороться с болезнью, нужно хорошо знать экологию их переносчиков.
Меня, правда, чумовая часть не интересовала и даже напрягала маленько, ну а птицы-зверухи — это мое. Я был помешан на хищных птицах с раннего детства — больно нравился мне их грозный вид. А тут их было царство: беркуты, бородачи краснокнижные, сипы и грифы, балобаны! Помню, увидел пещеру — перед ней нога косули обглоданная, я к пещере полез, а оттуда филинище к-а-а-а-к повалит, выпучив глаза и клювом щелкая!
А зверье… Какого я манула там видел! Котяра превосходнейший — в бинокль поймал его, полоски даже на морде разглядел, пушистость невозможную и необыкновенно деловой вид, с каким он чесал по склону.
У меня был руководитель, студент-дипломник, он изучал, как размножаются и живут монгольские пищухи. Я помогал, наблюдал, как первое поколение молодых появляется, как появляются вторые и выгоняют первых. Здесь была горная степь, плато Хурен-Тайга, а мне хотелось тайги. Еще работали на реке Барлык, там по северам (северным склонам) таежка уже шла. Там рай был. Мы ехали на конях и проезжали костер, у которого сидел тувинец с ТОЗ-8, рядом лежал свежедобытый тарбаган. Тувинец поздоровался с нами и сказал: «Мясо сурка будем есть?»
Еще помню, все поехали под конец сезона на Хиндиктиг-Холь, а меня в лагере оставили, потому что я пол-лета прошарился по Барлыку. Мне там нравились открывающиеся горы второго ряда, еще более высокие, такие лиловые острые вершины. Одну из них мы так и звали: Корона. Она устроена как гора Борус рядом с Саяно-Шушенской ГЭС. Эти вершины я называл «забарлычные высоты». Моей мечтой стало туда вернуться. В Забарлычные Высоты, где осенью верхняя треть гор уже была снежной, как по линейке…
— Но вернулись вы туда, где тайга… — Да, после окончания института в 1981 году стал работать на биостанции Мирное на Среднем Енисее. У меня напарник был, Анатолий, он штатным охотником в Бахту пошел. Мы все мечтали уйти охотниками в Бахту, настолько хотелось в тайгу, казалось, что ближе, чем на промысле, к природе и не бывает… Оно так и есть. А уж когда охота началась — все превзошло ожидания.
Никогда не забуду ликование души первой осенью на охоте. Когда и ощущение, что продолжаешь старинное русское дело, и энергия этой надвигающейся зимы, тайги, камней, шугующей реки и ясного звездного неба долгожданной морозной ночью. И первые настоящие стихи, и книги, которые читаешь ночью в избушке… Кто-то из геологических работяг оставил под перевернутой «казанкой» книгу Блока, она была почему-то прострелена из «тозовки». Ощущение стихов Блока и этой алмазной надвигающейся зимы до сих пор помню.
— Как вы приняли уклад деревни, ее нравы? Эту огромную семью с хорошими и плохими родственниками?
«Никогда не забуду ликование души первой осенью на охоте»
— Я его принял с восторгом — особенно коллектив охотников-промысловиков со своим духом и правилами и, конечно, и гонором, и кодексом чести. Начинал с нуля и в плане новых отношений, где главным был аванс доверия, который оказывался тому, кто решил приобщиться к промысловой охоте, к компании единомышленников. С топором в руках прошел все плотницкие и охотничьи превращения, что дало мне право работать уже пером, дало правоту вообще писать об этих людях, о Енисее. Вообще писать. Знал, что за написанным стоит не сравнимый ни с чем опыт. Мое открытие своего охотучастка в русской литературе.
Постепенно культурные и духовные связи вышли на первый план. Ремесленная и промысловая часть свое сделала, теперь я уже могу выбирать — сходить на охоту или нет, как захочу.
— А сколько лет прошло между этапами топора и пера, между постижением опыта промысловика и писателя? — Шло все параллельно. И как-то пятилетками: пять лет учился стихи писать, пять рассказы, пять повести. Я все время и писал, и что-нибудь жизненное делал, охотился, строил, целая часть души ушла на езду по порожистым речкам на лодке-деревяшке. Или на снегоходную жизнь. Но все время читал и писал. Многое дала русская поэзия, сравнивал, учился. Все начиналось со стихов, даже с каких-то песенок, тогда все считали себя гитаристами, все сочиняли. Первое стихотворение написал в седьмом классе, но я не считал, что это стихи, по-настоящему они начались уже на Енисее в 1981 году.
Остался осенью один в почти пустой научной базе, и тут уже пошло: чтение, пробы пера и так далее. В 1986 году я перебрался в Бахту и одновременно поступил на заочное отделение Литературного института имени Горького на семинар поэзии Владимира Дмитриевича Цыбина. В 1991 году издал первую книжечку (спасибо друзьям!), она стала моей дипломной работой, там 29 стихотворений. Потом мне стало казаться, что не могу я все сказать стихами, попробовал рассказ написать. Видимо, обстановка могучей природы больше к прозе подвигает, больше подходит. Трудно эту мощь стихами переварить. Хотя тоже можно. Просто тогда тяму не хватало — душа сама этой мощи не набрала. Потом пошли рассказы, повести, а снова стихи возникли не так давно и до сих пор продолжаются.
«Знал, что за написанным стоит не сравнимый ни с чем опыт. Мое открытие своего охотучастка в русской литературе»
Никогда не забуду те мученья, когда вообще только начинал писать. Когда просто ничего не можешь, когда дико хочется, а выразить не умеешь, идет вроде, а в итоге ерунда получается. И тут, видимо, какая-то работа стихотворная внутри шла все эти годы, а потом, когда стихи вдруг начались по второму кругу — то они вернулись уже по-другому, как-то осознанно, не стихийно, — как задумал, так и выходило, и было ясно, что с Божьей помощью.
— Ваш роман «Тойота-Креста» сильно отличается от тематики других произведений. Были всё рассказы об охотниках, промысле, тайге, Енисее, а тут события разворачиваются от Курильских островов до Москвы. Как родился замысел такого охвата? — Родился постепенно, сначала вообще мне хотелось написать про праворукие машины. Тем более что у меня уже было заделье: «Гостиница-Океан». Про Дальний Восток, Тихий океан и эти удивительные аппараты. Которые, конечно, никакие не машины, художественный образ и символ народного выбора, да и вообще чего-то обратного и зеркального по отношению к Москве. Так вот, там герой летит над Сибирью на самолете, видит волнистое полотно облаков внизу, и его душа силится такой вот облачной пленкой растянуться над Родиной от Океана до Океана, потому что в Калининграде могила его отца, а летит он в город Владивосток. Вот это ощущение я и пытался развить в «Кресте». Эта мысль растянуть душу на восток и запад, на север и юг была и в повести «Лес». А вообще об этом мой дядька писал, Андрей Тарковский, только смутно помню, где. Или говорил.
— Главный герой в прямом смысле влюблен в правый руль. Понятно, что под правым рулем образ России, той, что «за Уралом», но и автомобилю тоже высказано признание. Сами на какой машине ездите? — Меня всегда поражали «маркообразные». А «креста» влекла и своим женственным обликом и, конечно, многозначным и прекрасным названием, которое переводится с испанского как гребень горы. Из тех, которыми так хороши Забарлычные Высоты. Он острый, как лезвие, и с него в обе стороны видать. Вот в чем сила!
К сожалению, «кресты» у меня нет, но езжу на настоящей, с правильным рулем, на «сурфе» в 185-м кузове. У меня он не один был. Первый я с Владивостока пригнал. Примечательно, что я сначала повесть написал, а потом машину купил. В общем, сапожник был без сапог, и это очень правильно.
— В романе целое поэтическое исследование «праворуких». Одни названия чего стоят: «спаська», «сиэрвуха», «сайра», «зубатка», «чифирь»… — Мне нравится «степан» и «виноград». Я проникался этой темой, влюблялся постепенно, разбирался в немыслимом разнообразии моделей, в названиях. В этой книге машины — это вроде какого-то кода, который душа принимает или не принимает. Там вообще многое будто зашифровано, за словами миры стоят. Если для читателя за этим словом есть мир, если слово он открывает своим душевным, мировоззренческим ключом, тогда это его книга. Некоторые не видят второго дна, говорят: не мое, не понимаю, о чем речь. В этом и слабость, и сила «Кресты».
«Ты сердцем или чувствуешь мир, стоящий за словом, или нет. Пережил ли ты этот мир, выстрадал ли?»
Но это не имеет ничего общего с поиском подтекста, который вечно ищут охотники порассуждать. Тут ты сердцем или чувствуешь мир, стоящий за словом, или нет. Пережил ли ты этот мир, выстрадал ли? У Жени Барковца, главного героя, даже теория слова: слова добирают смысла, то есть по-настоящему слово входит в силу под конец жизни человека. Слово как иероглиф пережитого. Я всегда представляю — слово Енисей для меня школьника или то же слово Енисей сейчас.
— Чем больше всего дорожите в своем литературном творчестве? — Мне больше по душе «Тойота-Креста», «Гостиница Океан», «Стройка бани» — они главные, я бы сказал. «Енисей, отпусти!» тоже. Но дороже «Тойота-Креста», может, потому, что я в ней еще нахожусь. С тайгой все понятно, а вот с Россией нет. Я имею в виду тайгу из тех прежних рассказов, где люди понятные, хорошие и разные, а тут… как говорится, конфликт цивилизаций, запад-восток… нынешнее состояние России, мысли о ее будущем. И главное — вот эта диспропорция между Москвой и всей остальной страной, то, что для Москвы (и для ее жителей, а главное, для власти) русская провинция абсолютно чужая и непонятная земля.
Я сейчас третью часть написал: дорогу главного героя Женьки Барковца из Владивостока в Красноярск. Думаю, что она получилось самой главной из этих трех частей.
— Перед книгой «Тойота-Креста» вы занимались созданием цикла документальных фильмов о Бахте «Счастливые люди»… — Да, основные съемки были закончены зимой 2005 года, потом пара лет ушла на монтаж. Потом москвичи в одностороннем порядке этот фильм отдали немецкому режиссеру Вернеру Херцогу. Он решил показать его западному зрителю. Перемонтировал, переозвучил, положил его на новую музыку, в общем, сделал из четырех серий (каждая длится 50 с лишним минут) полуторачасовой фильм под названием «Счастливые люди: год в тайге». Обо всем этом знаю только понаслышке, сам не смотрел и не буду. Показывают вроде бы его по спутниковой тарелке, в передаче про живую природу. Немец, конечно, не знает, всей предыстории.
Название «Счастливые люди» никуда, по-моему, не годится, хоть для меня название было не самой первой задачей. В черновом варианте фильм назывался «Енисей-кормилец», или «Промысел». Конечно, на ТВ такие названия не идут, тем более что фильм под названием «Промысел» уже есть, он о судьбе охотника-промысловика из Енисейского района и снят Владимиром Кузнецовым по сценарию Виктора Петровича Астафьева.
«Задача власти — сформировать другое сознание. Думающие, образованные, самостоятельные люди не нужны»
Но дело не в названии, а в подходе. Например, за кадром слабый текст, многословный, который дублирует картинку. Есть вопросы мировоззренческие и идеологические. У нас были конфликты по этому поводу во время монтажа. Тогда этот самый режиссер переписал сценарий, меня исключил из авторов и так далее и очень в духе. Хотя виноват исключительно я — можно было всего этого избежать, если бы был жестче и предусмотрительней. В этой версии много перебора, допустим: топят избы в Бахте по пять раз в день!
Задача нагнать жути, чтобы поразить городского жителя. Фильм снимался и монтировался под телевидение, поэтому там и монтаж телевизионный, топорный, при котором все держится на экзотике. Много демонстрационной этнографии, постановы, которой мы пользовались. Честно говоря, я тогда слабо разбирался в типах монтажа и был до смерти рад, что снимаю кино. Уже от этого слова меня подбрасывало. Опыт колоссальный.
Несмотря на наши надежды, фильм «Счастливые люди» не взял для проката ни один федеральный канал, даже канал «Культура» отказался. Одно из объяснений в подобных ситуациях: дескать, народ не будет смотреть, не поймут, не интересно горожанам-то продвинутым. Отмазки все. В Красноярске фильм катали много раз по телевидению, и народ по интернету смотрит его, но центральные каналы никогда в жизни не возьмут. У них «неформат».
Задача иная — сформировать другое сознание. Думающие, образованные, самостоятельные люди не нужны. Чо, это они там все умеют делать своими руками? Чо, это они свою землю знают? Чо, это они на Америку плюют? Что это у них нормальная половая ориентация? Чо, это они на русских мужиков походят? Нее, ребята, не формат. Нисколь.
— А как бахтинцы отреагировали на то, что они «Счастливые люди»? — Ну, то, что показана их жизнь изнутри — конечно, нравилось, это не может не нравиться, когда показывают родное, с любовью, подробно и с проникновением в дело. Нравится себя узнавать, удивляться — а ведь действительно красивая у нас земля енисейская! Название же, кроме ядовитых усмешек разных сортов и направлений, ничего не вызывало. Куча зубоскальства, анекдотов и неприятных ситуаций. Некоторые недоброжелатели называют «Счастливыми людьми» героев фильма, нескольких охотников-промысловиков. С точки зрения некоторых жителей они не столько крепкие трудяги, сколько рвачи. Это своеобразная зависть.
— Как себя чувствуют промысловики в низовьях Енисея, сохраняется ли преемственность в семьях охотников? — Охотничье хозяйство разрушено, понятно, что никто о нем не заботится, нет системы, но промысел жив. Охота остается и будет всегда, пока на пушнину спрос. И все промысловики в деле, только совсем в одиночку. А в плане универсальных навыков идет угасание универсальности. Мужики экономят время — покупают заводские лыжи. Сделать камусные — это большая работа, нужно выскоблить камуса, сшить, а главное, изготовить и довести сами доски. Плюс уход за ними постоянный, мочить нельзя, юксы сыромятные рвутся. Темп жизни стал другим, запросы. Тайга же заполнена охотниками.
Особенно много старообрядческого населения, у них по несколько сыновей в семье — всем место нужно и работа. Уклад надо сохранять, и из более освоенных мест староверы уходят в более глухие, где живут натуральным хозяйством, естественно, и соболя добывают. У меня такое ощущение, что будущее этих всех таежных угодий за ними. Они крайне трудолюбивы и не боятся трудностей, усталости, неуюта. Могут забрасываться на промысел за несколько сотен километров. Спокойно к дороге относятся.
В поселке все живут уже по-другому: коров почти никто не держит, покупают молоко в пакетах. Зато у всех теплицы поликарбонатные. Только труд прикладывай, все будет расти. Далеко не все молодые люди стремятся быть охотниками. Много бездумного времяпрепровождения, с пивом, которое в изобилии. Вакуум заполняется телевизором. Это по всей России. Хотя вообще, смотрю, некоторые пацаны крепнут и к делу помаленьку прикипают. Если есть, конечно, желание. И главное, конечно, не пластиковые лыжи (это неизбежно), а что и в души этот пластик проник. Народ ворчит: что случилось, все как волки стали. Нет единства.
«Зима — это наше Отечество, не говоря уже о том, сколько раз она спасала от иноземных нашествий»
Меня спрашивают на встречах с читателями — почему наш Север такой убогий? Почему мы не такие, как в Канаде, на Аляске? А мне очень не хочется, что в нашей тайге стало как в Канаде или Аляске. Я себе представляю, что это дороги бесконечные, тьма народа, цветные коттеджи. Или я не так Канаду представляю? И пусть все цивилизованно, красиво, но таежная жизнь для меня потеряла бы смысл. Я знаю, что в Канаде промысел скорее чудачество, чем заработок, который кормит всю семью.
А здесь, на Енисее, это каждодневная борьба за жизнь. И в этой борьбе человек показывает всю свою изобретательность, какую-то тактику и стратегию. И то, что он хозяин и ответствен за свою тайгу-кормилицу, хотя закон это не предусматривает и от этого куча проблем. А вообще тайга лучшие качества в человеке проявляет. Ну а что исчезает эта многовековая охотничья традиционная культура, обидно. Но время ты не удержишь.
— Вы попытались удержать это время, создав целый музей охотничьего промысла… — Музей стоит под крышей, сейчас его надо передавать государству, ощущение, что особо это государству не нужно. Бюрократические закавыки усложняют дело. Министерство культуры не имеет право финансировать музей, эта функция передана районной власти, а там эту власть никак не поделят, и им не до музеев. Только ЖКХ помогало бесплатно. Спасибо ему!
Готово здание и коллекции — предметы быта, охоты, промысла, даже народной смекалки, всякие там самодельные, самолитые винты для лодочных моторов. Хорошо, что мы со школьниками в 2000 году собрали коллекцию, многое уже не сыскать. А самая-то главная задумка: показать технологию. Не просто собрали лыжи и лодки, а знаем, как их сделать и можем наглядно продемонстрировать в виде фото, кино, в виде макетов, отображающих этапы изготовления.
Или просто взять и показать на полноразмерной заготовке, как выбирается из ветки сердцевина. Ветка — долбленая лодка. Мы представляем на стеллаже макеты: сначала в виде бревнышка, потом с заделанными носами, потом выдолбленная, потом выдолбленная тоненькая, потом развернутая. Здорово же?
Или как туес берестяной сделать? Я, например, никогда не знал, как снять шкуру с березы целиковой трубой. Она называется сколотень. Думал, раскалывают березу с торца, вынимают поленьями, и остается труба коры. Ничего подобного: весной, когда максимальное сокодвижение, прутиком подсачиваешь, подтыкаешь под шкуру по кругу с силой, потом резко проворачиваешь и снимаешь целиком с этой поваленной березы. Посмотрел технологию изготовления туесов у деда одного замечательного. Я сам научился туес делать, товарищи научились, учителя школьные научились и ребят научили. Но носители этих знаний и технологий уходят. Вот у эвенков были лодки берестяные — уникальная штука, их вообще не осталось.
— Вашими стараниями Бахта, в которой живет всего 250 человек, обрела церковь. Как вам удалось? — В Бахте была часовня Петра и Павла, ее давно нет. Конечно, хотелось, чтобы была действующая церковь. Появились в моей жизни люди, которые строят храмы по всему постсоветскому пространству, мы стали друзьями, и они подарили Бахте эту церковь. Главная заслуга в этом проекте принадлежит русской подвижнице из Москвы Светлане Покровской. А я руководил строительством на месте: год решали, где строить, где брать строевой лес и квалифицированных мастеров, закупали оборудование и материалы, обсуждали проекты и искали бригады, занимающиеся такими стройками.
Нашли бригаду в Карелии, на берегу Онежского озера, где колыбель русского зодчества — знаменитые Кижи. Церковь срубили за четыре месяца, погрузили на четыре фуры и привезли в Красноярск. Потом на барже доставили по Енисею до Бахты, за что великое спасибо Енисейскому речному пароходству. Вслед приехали ребята, те, что рубили в Кижах, и собрали за лето. В прошлом году в конце зимы повесили колокола. Эти кадры войдут в будущий фильм.
— Будущий фильм? — Да, новый документальный фильм «Замороженное время». Действие фильма происходит в Бахте, но я бы хотел его посвятить своей бабушке. С 1 по 3 класс мы летом жили в деревне, и бабушка либо читала вслух, либо давала мне книгу — читай. Это была «Война и Мир», Чехов, Достоевский. Я много чего не понимал, но запомнил на всю жизнь кусочки, а главное, ощущение чтения с бабушкой этих великих книг — как чего-то самого важного, как какого-то священнодействия. Она и к героям относилась как к живым людям, за них переживала, как за родных людей.
Потом она совершила поступок, который я оценил года три назад, когда стал в очередной раз перечитывать «Братьев Карамазовых», и вспомнил еще раз, как я читал эту книгу. После третьего класса мы с бабушкой уехали в Оптину пустынь и там поселились у одной старушки Веры Ивановны, прожили у нее лето, ходили в скит, где жил старец Зосима, и бабушка мне рассказывала про Лешу Карамазова и про всех остальных, а потом она мне выдала «Братьев Карамазовых» и заставила прочитать.
— В названии «Замороженное время» чувствуется некий особый подтекст. Замороженное время — способ сохранения общества? — Такого подтекста нет. Я не люблю подтексты — это для интеллектуалов. Просто зима — мое любимое время года, когда ощущение покоя, как будто времени нет вовсе. Я себе представляю, как 200-300 лет назад у морозного окна горела свеча, точно так же кто-то смотрел на эти узоры на слюде, только, допустим, молился, размышлял. Зима — это наше Отечество, не говоря уже о том, сколько раз она спасала от иноземных нашествий. Сейчас она должна спасти от духовной интервенции. Человек должен в это лихолетье заморозить все лучшее в себе, чтобы его не размыло, не растопило-съело всем этим потоком скверны, которые на нас льются со всех мировых дыр и из дыр в идеологии. Ничего не спасешь, пока не будет противодействия и противоядия активного. От ведь — дорассуждался именно до того, о чем вы спросили! Ха-ха! То есть подтекст такой! Во дал.
— В этой повести, «Замороженное время», главный герой, возвращаясь с промысла, переживает, что дом его какой-то сиротский: собаки не кормлены, снегоход брошен за рекой, печь не топлена и любимая девушка где-то. В конце он радостно засыпает, когда все обретает свое место, «подтянуто к дому». Что для вас должно быть подтянуто к дому? — Всё!
Чтобы в Тихом океане ловился гребешок, чтобы у мужиков было все хорошо на Камчатке, в Якутии и на Байкале, в Саянах и на Енисее, и в Ельце, на родине Бунина, и на Дону, и везде, везде. Для меня это и есть все подтянуто к дому. (Хотя и кошка, и собака — это крайне важно, потому что они живые). Но вообще-то Дом-то огромным должен быть — от Океана до Океана, вот это самое главное. Когда это все подтянуто к сердцу, это и есть настоящее счастье.
Добавить комментарий
Для отправки комментария вам необходимо авторизоваться.