1. Кто малого не может, тому и большее невозможно.
2. Везде исследуйте всечасно, Что есть велико и прекрасно.
3. Ошибки замечать не много стоит: дать нечто лучшее — вот что приличествует достойному человеку.
4. Неусыпный труд все препятствия преодолевает.
5. Те, кто пишут темно, либо невольно выдают свое невежество, либо намеренно скрывают его. Смутно пишут о том, что смутно себе представляют.
6. Ничто не происходит без достаточного основания.
7. Природа весьма проста; что этому противоречит, должно быть отвергнуто.
8. Любовь сильна, как молния, но без грому проницает, и самые сильные ее удары приятны.
9. Один опыт я ставлю выше, чем тысячу мнений, рожденных только воображением.
10. Математику уже за то любить следует, что она ум в порядок приводит.
Излагать биографию, перепечатывать историю — это не так ценно, хоть и информационно. Мне интересны статьи и исследования о М.В. Ломоносове. Мои поиски и находки я обязательно размещу на этой страничке.
Содержание:
- Одиночество гения. Ю. Ключников.
- Почему замалчивается правда о Ломоносове…
Одиночество гения (о Ломоносове).
В этом году (2010) исполнилось 245 лет со дня ухода с земного плана М.В.Ломоносова.
245 лет назад 4 апреля 1765 года в пять часов пополудни в возрасте 54 лет пресеклась земная жизнь Михаила Васильевича Ломоносова.
Когда известие о смерти дошло до Зимнего дворца, наследник престола, будущий император Павел I, откликнулся на это событие так: “Что о дураке жалеть, казну только разорил и ничего не сделал”.
На похоронах “при огромном стечении народа”, как писал один из современников, шедший в траурной процессии драматург Сумароков бросил шагавшему рядом с ним академику Штелину, будущему биографу Ломоносова: “Угомонился дурак и не может больше шуметь”. На что услышал в ответ: “Не советовал бы я вам сказать ему это при жизни”.
Посетивший Ломоносова незадолго до его смерти тот же Яков Штелин услышал:
— Друг, я вижу, что должен умереть, и спокойно и равнодушно смотрю на смерть, жалею только о том, что не смог я совершить всего того, что предпринимал для приращения наук и славы Академии, и теперь, при конце жизни моей, должен видеть, что все мои полезные намерения исчезнут вместе со мною.
28 февраля с трудом передвигавший изъязвленные болезнью ноги статский советник Ломоносов в последний раз посетил Академическую канцелярию ради судьбы “инструментального художества мастера” Филиппа Тирютина и три часа доказывал комиссии несправедливость увольнения высококлассного специалиста. Но сумел добиться для своего подчинённого лишь хорошего аттестационного свидетельства, как уволенного “по сокращению штатов”.
В начале марта, чувствуя, что покидают последние силы, Ломоносов задумал еще одну попытку защитить “сокращаемые штаты” и свои “намерения” — он решил добиться аудиенции у Екатерины II. И составил план предполагаемого разговора с императрицей. Вот что он писал за месяц до смерти.
“1. Видеть государыню.
2. Показывать свои труды.
3. Может быть, понадоблюсь.
4. Беречь нечего. Всё открыто Шлецеру сумасбродному. В Российской библиотеке есть больше секретов. Вверили такому человеку, у коего нет ни ума, ни совести, рекомендованному от моих злодеев.
5. Приносил его высочеству дедикации (посвящения. — Ю. К.). Да всё! И места нет.
6. Нет нигде места и в чужих краях.
7. Все любят, да шумахерщина.
8. Multa tacui, multa pertuli, multa concessi.
9. За то терплю, что стараюсь защитить труды Петра Великого, чтобы выучились россияне, чтобы показали своё достоинство pro aris etc.
10. Я не тужу о смерти: пожил, потерпел и знаю, что обо мне дети отечества пожалеют.
11. Ежели не пресечёте, великая буря восстанет”.
Комментируя эти наброски несостоявшегося разговора с новой императрицей, биограф М. В. Ломоносова Евгений Лебедев писал:
“Уже при беглом взгляде на этот документ видно, что Ломоносов ничего не собирался выпрашивать для себя лично (хотя и идет разговор о “местах”). Здесь жизнь со смертью борется. Здесь решаются судьбы новой русской культуры. Здесь дело идёт либо о приумножении достоинства, славы, знания великого народа, либо о полной потере всего этого, о культурной деградации и погружении в хаос. Ломоносов хотел прийти к Екатерине, чтобы напомнить, а не славословить императрицу и в гораздо большей степени спросить с неё, чем просить у неё. И предостеречь: “ежели не пресечёте, великая буря восстанет”. Так с царями говорят пророки, а не просители и не прожектеры”.
Но когда власть слушала пророков?
Предсмертное письмо Ломоносова — итог его долгих раздумий, его потрясающей воображение напряжённой творческой жизни. И борьбы. Борьбы с самим собой, с судьбой, с одиночеством, с властями и врагами. С друзьями тоже.
Борьба эта началась с малых лет.
В шесть лет выучился читать и писать у священнослужителя. Как сообщает первая биография М.В. Ломоносова, изданная в 1788 г.: “…читал обыкновенно одни только церковные книги. Через два года учинился ко удивлению всех лучшим чтецом в приходской церкви. Нередко биван был не от сверстников по летам, но от сверстников по учению за то, что стыдил их превосходством своим перед ними произносить читаемое к месту, расстановочно, внятно, а притом и с одной приятностью и ломкостью в голосе”.
Насчёт того, что “нередко биван был” — это, скорее всего, гипербола — независимый и отважный подросток, с десяти лет ходивший с отцом в море, к четырнадцати годам мерялся силой с тридцатилетними поморами и побеждал их в перетягивании каната.
Всю последующую жизнь больше бил сам и побеждал в боях, хотя часто случалось и “бивание”. Страстный, горевший неугасимым огнём любви к истине и России, он был готов сокрушить всех, кто вставал на пути этой его любви. О трудном характере Ломоносова при жизни ходили легенды, “анекдоты”, как тогда говорили. Биографию своего великого современника и друга Яков Штелин назвал сборником анекдотов.
Проявивший смолоду неукротимую жажду к наукам, он, согласно “анекдоту” Штелина, “долгое время питал в себе желание убежать (из дому. — Ю. К.)… Нетерпеливо ждал удобного случая. На семнадцатом году возраста своего оный открылся. Ночью, как все в доме отца его спали, надев две рубашки и нагольный тулуп, погнался за караваном вслед, не позабыв взять с собой любезных своих книг”. Эти сведения биографа противоречат другим, более надёжным. Сохранилась запись в холмогорских архивах, что уехал Михаил с согласия отца и получив “пашпорт”.
Легендами окружена также история получения Ломоносовым образования. В Славяно-греко-латинскую академию он поступил, согласно слухам, назвавшись дворянским сыном. По другим сведениям, за него ходатайствовал Леонтий Магницкий, которого он поразил тем, что знал наизусть его “Арифметику”. Сам Михаил Васильевич полагал, что его вело по жизни и всегда выручало Провидение.
За границу он попал по счастливому стечению обстоятельств. Русская Академия искала специалистов по “рудному делу”. Марбургский профессор Вольф, к которому русский посол обратился за помощью, долго искал таких специалистов в Германии и не нашёл, специалисты либо заламывали непомерные контрактные суммы, либо отказывались ехать в Россию из-за “варварства оной”. Поэтому Вольф посоветовал русской Академии прислать к нему студентов для обучения. Так Ломоносов оказался в Марбурге, а потом проехал еще по ряду городов Германии и Голландии.
Отчёты, которые русское посольство посылало в Петербург, характеризуя жизнь русских студентов, свидетельствуют, что молодые люди, и Ломоносов в их числе, вели за границей бурную жизнь, наделав кучу долгов. Дело понятное, молодое, Ломоносов, при всём его прилежании к учению, не мог не поддаться общей обстановке, царившей в ту пору в немецких университетах. Вот свидетельство современника о студенческом празднике в Марбурге: “В зале обедало около пятисот человек; господа студенты веселились вдоволь, но не произошло ни малейшего несчастья, ни даже беспорядка. За исключением того, что все стаканы, бутылки, столы, скамьи и окна были разбиты вдребезги”. Оговорка “не произошло ни малейшего несчастья” не случайна, потому что в харчевнях Марбурга часто случались пьяные драки и дуэли.
Не обошли стороной Ломоносова и дела амурные. Двадцатипятилетний здоровяк, который писал о себе: “Обучаясь, имел со всех сторон отвращающие от наук пресильные стремления, которые в тогдашние лета почти непреодолимую силу имели”, увлекся дочерью марбургского пивовара Екатериной-Елизаветой Цильх. Струны его “одической” лиры зазвенели так, как не звенели никогда до и после того.
Хвалить хочу Атрид,
Хочу о Кадме петь,
А гуслей тон моих
Звенит одну любовь.
Стянул на новый лад
Недавно струны все,
Запел Алцидов труд.
Но лиры тон моей
Поёт одну любовь.
Прощайте ж нынь, вожди,
Понеже лиры тон
Звенит одну любовь.
Роман закончился венчанием, невеста приняла православие. Основательный, надежный во всех своих поступках, он на время покинул жену, но, возвратившись в Петербург, вызвал впоследствии супругу в Россию вместе со всем ее немецким семейством.
Молодой Ломоносов был слишком ответственным человеком, чтобы уступить соблазнам, “отвращающим от наук”, в том числе и делам семейным. Несмотря на бурный образ жизни, он никогда не забывал, зачем поехал за границу, обычные студенческие забавы он усердно совмещал с изучением “рудных дел”, физики, химии, европейских языков, в “коих преуспел весьма”. Характерны его отношения с ныне забытым, а в ту пору слывшим крупным специалистом горного дела неким Генкелем. С первых дней пребывания у этого специалиста Ломоносов обнаружил его малую компетентность в горной науке, пошли конфликты. Несдержанный россиянин грубил своему наставнику, а тот попытался поставить его на место различными воспитательными мерами и однажды поручил работу по “растирке” сулемы, которую Ломоносов счёл унизительной для себя. Строптивый ученик обругал учителя и вскоре от него ушёл. А в отчете в Санкт-Петербург написал: “Сего господина могут почитать идолом только те, которые коротко его не знают. Я же не хотел бы променять на него свои хотя и малые, но основательные знания, и не вижу причины, почему мне его почитать своею путеводною звездой и единственным спасением (надо). Самые обыкновенные процессы, о которых почти во всех химических книжках говорится, он держит в секрете и сообщает неохотно. Естественную историю нельзя выучить в кабинете г. Генкеля, из его шкапов и ящиков, нужно самому в разных рудниках побывать”.
Ещё некоторое время колесит Ломоносов по научным учреждениям Германии и Голландии и возвращается в Россию не только “многоучёным мужем”, но и “укреплённым” сыном отечества. С ним произошла та же история, что позже случилась с Ф. И. Тютчевым, С. В. Рахманиновым, И. А. Буниным, Н. К. Рерихом — многолетние скитания по чужбинам лишь укрепили мощные русские корни.
В 1741 г. Михайло Ломоносов появляется в Петербурге, где ему было обещано до отъезда на учёбу, если он и другие посланные в Германию студенты “в пройденных науках совершенны будут, пробы своего искусства покажут и о том надлежащее свидетельство получат”, то будут “в профессоры экстраординарные удостоены”. Честь “удостоения” во многом зависела от негласного главы Академии Шумахера. У Шумахера, который не представлял в научном мире никакой значимой величины, были свои виды на Ломоносова. Зная из заграничных отчётов об успехах молодого учёного, о его буйном нраве, а также имея на него компромат из писем Генкеля, он рассчитывал использовать Михаила Васильевича как таранную силу в борьбе со своими противниками. Однако всё вышло с точностью “до наоборот”. Как свидетельствуют те же “анекдоты”, облепивших русскую Академию сторонников Шумахера и его самого Ломоносов называл “сукиными сынами” и “мошенниками”. Однажды явился в Академию в подпитии и показал профессору Винсгейму “крайне поносный знак из пальцев и крикнул: “Я календарь сам сочиню не хуже тебя!”. А когда оторопевший профессор стал что-то бормотать о жалобе на грубое поведение Ломоносова, предупредил: “Пикнешь, все зубы поправлю”. По поводу этого инцидента “учинили” комиссию, на которой Ломоносов опять же сорвался, “кричал неучтиво и смеялся”, за что в конце концов угодил под арест.
Анекдот анекдотом, но Ломоносова доводила до бешенства безбрежная “шумахерщина”. И в гроб его раньше времени загнала именно она.
О борьбе великого ученого с засильем иностранцев в русской Академии наук сказано немало. В советское время, особенно в ту пору, когда всюду подчеркивались русские приоритеты в научных открытиях, акцент ставился именно на том, что Ломоносов отстаивал национальные интересы русской науки. В “демократическую” эпоху о самобытных национальных приоритетах России, так же как о национальности представителей западного лобби в ней, стало говорить “неприлично”.
Кто же такой Иоганн Даниил Шумахер — отец “шумахерщины”?
Он был одним из многих приехавших в Россию на “ловлю счастья и чинов”, как писал позднее Лермонтов. В петровскую эпоху сподвижниками великого государя были многие замечательные чужестранцы, но вместе с ними в Петербурге оседало немало проходимцев.
Шумахер, длительное время состоявший негласным главой русской Академии при ее номинальных президентах, был приглашен в Петербург из Страсбурга в 1714 году как магистр богословия. Он сумел войти в доверие к Петру через императорского лейб-медика Арескина и по его протекции сделал быструю карьеру. Свою магистерскую научную деятельность в Академии он быстро оставил, сделавшись “мессиром” по части интриг и травли тех, кто мешал его карьерному росту. А с окончанием героической эпохи Петра I чиновный Петербург такие возможности Шумахеру предоставил широко. Он руководил в Академии финансовыми делами и, умело манипулируя немалыми денежными суммами, выделяемыми двором на науку, а также регулируя жалования профессоров, с одной стороны, вел дело так, чтобы вынудить строптивых учёных подать в отставку, с другой — чтобы обогатиться лично. Также он был великим мастером по стравливанию ученых между собой. При нем ушли из Академии, не выдержав академических склок, Эйлер, Бернулли, Жозеф Делиль, Готлиб Байер и другие европейские светила, приглашенные Петром. И споткнулся на Ломоносове, которого вначале тоже попытался использовать в личных целях.
Позднее горько сожалел: “Я великую прошибку сделал, что допустил Ломоносова в профессоры”.
Ломоносов вел борьбу с этим Яго и Сальери от науки в одном лице на пределе сил. Потому что Шумахер за всю свою околонаучную деятельность не написал не то что книги, строчки не написал. Всю свою энергию он тратил на доносы, интриги, подкопы. Ломоносову же, которому, по словам Пушкина, потомки благодарны за то, что он “…создал первый университет, а лучше сказать, был сам первым нашим университетом”, приходилось сражаться одновременно на многих фронтах. Он выигрывал и здесь. Он сумел, можно сказать, в одиночку добиться отстранения Шумахера от должности за денежные злоупотребления. Но на смену одному лихоимцу пришел другой — зять Шумахера Тауберг, и борьба с “шумахерщиной” в Академии возобновилась. Тауберг заявил как-то: “Нам не надобно десяти Ломоносовых, нам и один в тяготу”.
Ломоносов умел побеждать не только врагов, но и себя. После той мальчишеской выходки, когда он показал академику Винсгейму крайне “поносный знак” и обещал “зубы поправить”, после отсидки под арестом от него потребовали покаяния и извинений. Он это сделал и вел дальнейшую борьбу более осмотрительно, хорошо понимая, что враги провоцировали его на хулиганство. Отправляясь в дальнейшем на жизненные сражения, никогда не забывал, что “славнейшую победу получает тот, кто себя побеждает”.
Может быть, не стоило уделять всему вышесказанному столько внимания через 240 лет, если бы русская история не имела обыкновения повторяться. Поэтому пример Ломоносова, победно утверждавшего приоритеты русской мысли, воплощавшего их в жизнь и вместе с тем умевшего защитить себя в разного рода административных боях, вдохновляет.
Он воевал не с иноземцами. Он воевал с иноземщиной, с той низостью, которая сопровождала с петровских времен европеизацию России, тем более что среди его европейских коллег были люди, перед которыми он преклонялся. Это уже упомянутый Эйлер, Рихман, Вольф. Ломоносов же продолжал славные традиции петровской России, которая прорубила окно в Европу не для того, чтобы дублировать цивилизованную соседку, но чтобы, взяв у Европы всё достойное усвоения, затем, как говорил царь Пётр, повернуться к ней задом. В этом грубом образе проглядывало отнюдь не лицемерие, не тайный макиавеллевский план. Широко вводя в русскую жизнь европейские нормы жизни, Петр, во-первых, никогда не скрывал национальные интересы России, а, во-вторых, во всеуслышание заявлял, что у русского орла две головы, одна смотрит на Запад, другая на Восток. В этом, как и во многом другом, Ломоносов наследовал устремления первого русского императора.
В новосибирском Академгородке на видном месте помещено широко цитируемое изречение Ломоносова: “Российское могущество прирастать будет Сибирью”. Обрублено не понятое до самого последнего времени окончание ломоносовской фразы: “и Северным Ледовитым океаном”. Смысл становится понятным только сейчас, когда происходит потепление климата и, по прогнозам многих ученых, предстоит таянье полярных шапок. Оно грозит затоплением многим континентам, а для России прирастёт могуществом. В точном соответствии с целом рядом пророчеств о превращении обширных и безлюдных ныне мерзлотных зон нашей страны в земли с субтропическим климатом. Но Ломоносов был одновременно великим прагматиком своего времени. Он разрабатывал проект продвижения российских судов из родных ему архангельских краев через Северный Ледовитый и Тихий океан в… Индию. Зачем душа его рвалась в эту страну? Может быть, “западное” одиночество России обретет надежных союзников там? Истины, высказанные гениями, не всегда при жизни расшифровываются ими, эти истины получают свое осмысление много позже.
Он ратовал за развитие в Российской Академии “ориентального отдела”, да “и целой Ориентальной академии быть бы полезно”. Драгоценные ломоносовские мысли, которые потом не только проросли, но и нуждаются в “приращении” сегодня.
“На каждом шагу в его творениях перед нами встают в поражающей нас старомодной оболочке факты, идеи и обобщения, чуждые ХVIII столетию, вновь понятые, открытые и признанные в XIX и XX вв.”, — писал о Ломоносове другой русский гений В. И. Вернадский.
“Ломоносову по необъятности его интересов принадлежит одно из самых видных мест в культурной истории человечества… Часто встречающееся сопоставление Ломоносова с Леонардо да Винчи и Гёте правильно и оправдывается не механическим многообразием видов культурной работы, а глубоким слиянием в одной личности художественно-исторических и научных интересов и задатков”. С. И. Вавилов.
“Деятельность Ломоносова — целая эпоха в истории отечественной и мировой науки”. В. Келдыш.
А вот оценка людьми из другого “цеха”.
“С Ломоносова начинается наша литература. Он был её отцом и пестуном, он был её Петром Великим”. В. Г. Белинский.
“Его поэзия — начинающийся рассвет”. Н. В. Гоголь.
Пушкин восторгался личностью Ломоносова и, подобно Белинскому, равнял его с Петром I: “Историк, ритор, механик, химик, минералог, художник и стихотворец, он всё испытал и всё проник…”.
Много размышлял над феноменом Ломоносова Ф. И. Тютчев, близкий по жизненным позициям великому Михайле и подобно ему страстно отстаивавший интересы России на дипломатической ниве.
Тютчеву принадлежал стихи, словно списанные с натуры Ломоносова.
Природа — Сфинкс. И чем она верней
Своим искусом губит человека,
Тем, может статься, никакой от века
Загадки нет и не было у ней.
Обозрение всего сделанного Ломоносовым поневоле приводит “в содрогательное удивление”. Но когда вчитываешься в его научные труды, в его стихи, заметки, письма, наброски, приходишь к мысли, что, в сущности, Ломоносов — это Сфинкс без загадки. Настолько чудо его гениальности, его “всемирной отзывчивости”, как было сказано о другом русском гении, его всеприсутствие в нашей культуре естественно. “Будьте как дети”, — заповедал Иисус Христос. Таким гениальным ребёнком был всю жизнь Ломоносов, не уставая задавать вопросы природе и людям. Докопаться до корня, найти ответ на любой вставший вопрос было его сутью. Неудивительно, что эта черта раздражала академиков, они недоумевали, почему штатный профессор химии берется “не за свои дела”. А он слишком часто брался за такие дела со всей страстью, он мог обругать любого, кто мешал его делам. Неудивительно, что заслужил от академической братии прозвище “бешеного мужика”. Даже ломоносовские покровители и доброжелатели, восхищаясь его неуёмностью, порой были озадачены, особенно когда дело касалось взаимоотношений ученого с высочайшими особами. Граф Иван Иванович Шувалов, который часто бывал посредником в конфликтах Ломоносова с Академией наук, с одной стороны, и императрицей Елизаветой Петровной — с другой, однажды пожурил своего подопечного за излишнюю широту интересов, которая, мол, мешает закончить вовремя работу над “Древней российской историей”, заказанной самой Елизаветой Петровной. Ответ Ломоносова меценату чрезвычайно любопытен.
“Что до других моих, в физике и химии, упражнений касается, чтобы их покинуть вовсе, то нет в том нужды, ниже возможности. Всяк человек требует себе от трудов успокоения: для того, оставив настоящее дело, ищет себе с гостьми или с домашними препровождения времени картами, шашками и другими забавами, а иные и табачным дымом, от чего я уже давно отказался, затем что не нашёл в них ничего, кроме скуки. Итак, уповаю, что и мне на успокоение от трудов, которые я на собрание и на сочинение Российской истории и на украшение российского слова полагаю, позволено будет употребить на физические и на химические опыты, которые мне не токмо отменою материи вместо забавы, но и движением вместо лекарства служить имеют; а сверх сего пользу и честь отечеству, конечно, принести могут едва меньше ли первой”.
Он не побоялся, что фаворит Елизаветы Петровны Шувалов мог показать письмо императрице, которой до того написал несколько хвалебных од. Но что это были за оды! Они славили победы русского оружия над Турцией и Пруссией, они воздавали хвалу царице за покровительство наукам. Он, как и Пушкин, имел полное основание сказать о себе: “Нет, я не льстец…”.
К его врожденным качествам, любви к истине и любви к отечеству, можно присоединить и третье — неудержимое стремление к независимости личной и национальной. Это три его кита, камень основания.
Будучи одиночкой, человеком, далеко опередившим своё время, он не кичился своим одиночеством, но тяготился им, жаждал друзей, заботился о людях, с которыми его сводила судьба. Много помог землякам — архангельцам, выведя целый ряд из них из “подлого” сословия “в люди”. Таков известный скульптор Федор Шубин, который по протекции Ломоносова закончил Академию художеств и стал, кстати сказать, автором самого знаменитого ломоносовского скульптурного изображения.
Много сил положил, чтобы исхлопотать достойную пенсию “иноземцу” Рихману, убитому молнией в России при экспериментах с воздушным электричеством (работал для пользы отечества).
Но настоящих друзей у него не было. Во всем он походил на свою страну, о которой много позже император Александр III однажды обмолвился: “У России нет друзей и союзников, нашей огромности боятся”. Пугал, но также вызывал насмешки и Ломоносов необъятностью своих интересов. А ещё тем, что мог прилюдно снять парик и утереть им потное лицо, владея при том тридцатью языками, добрую половину которых составляли европейские.
На Западе Ломоносова при жизни либо не знали, либо старались не замечать. Известный французский историк науки Ф. Гефер писал в 1860 г: “Среди русских химиков, которые стали известными, мы упомянем Михаила Ломоносова, которого не надо смешивать с поэтом того времени”.
Да и в России подлинное признание Михаил Васильевич получил, по существу, лишь в советскую пору. Но тогда это признание носило, как правило, политизированные формы. Подчеркивалось мужицкое происхождение ученого из самых “низов”, хотя Ломоносов происходил из зажиточной, а самое главное, вольной крестьянской семьи. Его отец Василий Дорофеевич владел пахотной землёй, рыбными промыслами на побережье Белого моря, а также несколькими судами, одно из которых имело длину 50 метров и грузоподъёмность 5400 пудов. По тем временам подобные “галиоты” в частном владении были редкостью. “Всегда в том рыбном промыслу имел счастие, а собой был простосовестен и к сиротам податлив, а с соседями обходителен”. Правда, Василий Дорофеевич не владел грамотой, но зато грамотной была мать Ломоносова Елена Ивановна Сивкова, дочь дьякона, которая и приохотила сына к учению.
В советской научной литературе (в “либеральной” Ломоносова почти не поминают) нередко встречалось суждение, что по своим философским взглядам он был деистом и что его взгляды на взаимоотношение Бога с природой и человеческим обществом сформировались под влиянием немецких и французских философов. Странное утверждение. Если в нём есть доля истины, то она лишь в констатации неукротимой “пассионарности” Ломоносова, его бунтарской независимости, когда он и у Бога “в дураках” ходить не хочет. В точности это его высказывание звучит полностью так: “Не токмо у стола знатных господ или у каких земных владетелей дураком быть не хочу, но ниже у самого Господа Бога, который дал мне смысл, пока разве отнимет”.
Деизм, как невмешательство Бога в людские дела после того, как Он дал миру первотолчок, был характерен для западной мысли XVIII века. Это был переходный период, когда Запад шаг за шагом освобождался от средневековых религиозных взглядов и перешел полностью в ХХ веке к религии денег. Россия тоже постепенно ослабляла свои связи с церковью, а в советское время официально декларировала разрыв. Но у нас на смену церковной религии пришла религия коммунистических идеалов и вождей, ведущих страну в “светлое будущее”. При всей жестокой наивности нашего антирелигиозного эксперимента высокие религиозные идеалы в значительной степени остались. Даже моральный кодекс строителей коммунизма дублировал, по существу, заповеди Христа.
Это чрезвычайно важно учитывать при изучении развития русской мысли, как и то, что философия в форме создания неких умозрительных систем, наподобие кантовской или гегелевской, чужда русской традиции. Тем не менее Толстой и Достоевский, будучи общепризнанными мировыми величинами в художественной литературе, по глубине проникновения в онтологические проблемы бытия не уступают тем же Канту и Гегелю. Это также не вызывает сомнения
Сказанное относится и к Ломоносову. Его весьма оригинальные и в то же время по-детски мудрые философские взгляды вплетены в ткань его стихотворений, в научные труды и письма. И попытки приписать ему философский деизм не могут вызвать ничего, кроме недоумения. Он был православным христианином до глубины души. Для этого достаточно даже бегло познакомиться с духовными одами Ломоносова, почитать его стихотворные переложения библейских псалмов. Всюду в них страстная, незыблемая вера в Творца и такая же пламенная готовность выполнить Его предначертания.
Господи, кто обитает
В светлом доме выше звёзд?
Кто с тобою населяет
Верьх священный горних мест?
Тот, кто ходит непорочно,
Правду завсегда хранит
И нелестным сердцем точно,
Как устами говорит.
Кто языком льстить не знает,
Ближним не наносит бед,
Хитрых сетей не сплетает,
Чтобы в них увяз сосед.
Презирает всех лукавых,
Хвалит Вышнего рабов
И пред Ним душою правых
Держится присяжных слов.
В лихву дать сребро стыдится,
Мзды с невинных не берёт.
Кто так жить на свете тщится,
Тот вовеки не падёт.
Это вольное переложение 26-го псалма из Псалтири. Но сколько же собственного чувства вложил в стихи поэт! Другое дело, что во всей своей жизни и в творчестве Ломоносов всегда стремился войти в личное взаимодействие с Всевышним, минуя посредников. Оттого у него нередки разночтения с церковным пониманием Бога. Евангельскую фразу Христа “в доме Отца Моего обителей много” он понимал точно так же, как и Джордано Бруно: звездное небо всюду обитаемо.
Открылась бездна, звезд полна.
Звездам числа нет, бездне дна.
…Уста премудрых нам гласят:
“Там разных множество светов,
Несчётны солнца там горят,
Народы там и круг веков;
Для вящей славы божества
Там равна сила естества”.
Открывший атмосферу на Венере, Ломоносов естественно предположил присутствие на ней людей и со свойственной ему непосредственностью и парадоксальностью рассуждал так: “Ежели на планетах есть живущие там люди, то какой они веры? Крещены ли они в веру Христову? Ежели кто про то знать или обратить в нашу веру хочет, тот пусть по евангельскому слову туда пойдёт. И как свою проповедь кончит, то после пусть едет на Венеру. Только бы труд его там не был напрасен. Может, тамошние люди в Адаме не согрешили”.
Понятно, что подобными пассажами Ломоносов лишь умножал себе число врагов, не только в научной, но и в церковной среде. Но, как говорится, Платон мне друг…
Своими натурфилософскими воззрениями Ломоносов заложил основы русского космизма, который позднее мощным потоком влился в мировую мысль трудами Федорова, отцов Флоренского и Булгакова, Циолковского, Чижевского, Вернадского.
Вера в Творца соединялась у Ломоносова с непреклонной верой в самого себя, в свое предназначение. Вот уж кто в самом деле знал, что “царство Божие внутри нас есть”. Он писал об этом в стихах.
В терпении моем, Зиждитель,
Ты был от самых юных дней
Помощник мой и Покровитель,
Пристанище души моей.
От чрева матери тобою
И от утробы укреплён,
Тебя превозношу хвалою,
Усердием к Тебе возжжён.
Враги мои чудясь смеются,
Что я кругом объят бедой,
Однако мысли не мятутся,
Когда Господь — Заступник мой.
И в прозе:
“Я бы охотно молчал и жил в покое, да боюсь наказания… от Всемогущего, который не лишил меня дарования… дал терпение, и благородную упрямку, и смелость к преодолению всех препятствий и к распространению наук в отечестве, что для меня всего в жизни дороже”.
Понятно, почему одиночество такого человека было согрето неугасимым внутренним огнём, почему умирать ему было не страшно.
Понятно и умонастроение сегодняшней страны, потерявшей идеологическую опору и ищущей её снова в традиционных православных ценностях. С тяжелым сердцем можно понять, но никак не принять позицию иных академиков и даже руководителей РАН, стремящихся найти эти ценности не у Ломоносова, а у церковных иерархов, поддержавших разрушительный режим Ельцина. Продолжатели дела Шумахера неуничтожимы всюду: в науке, искусстве, политике и в церковных делах тоже. В этих последних еще совсем недавно мощно звучал голос церковного Ломоносова — покойного митрополита Иоанна Санкт-Петербургского и Ладожского. Этот священнослужитель служил России и православию так же преданно, как его великий мирской предшественник в отечественной науке, и, конечно, пришелся не ко двору некоторым нынешним верховодам РПЦ. Те предпочли для “научно-популярной” деятельности церкви использовать в недавнем прошлом преподавателя научного коммунизма, а ныне дьякона Андрея Кураева, который представляет РПЦ во всех наших СМИ, а также в Московском университете. В своих телевизионных дуэлях он не устаёт поносить “сектанта” Николая Рериха и превозносить Гарри Поттера, который “удачно вписался в нашу детскую литературу и обучает миллионы детишек различению добра и зла” (из телевизионных поучений дьякона Кураева).
Воистину “шумахерщина” многообразна.
В 1761 году в Записке “О сохранении и приращении русского народа” Ломоносов писал: “Ежели надлежащим образом духовенство свою должность исполнять будет, то благосостояние общества несравненно и паче чаяния возвысится, затем что, когда добрые нравы в народе чрез учинение страха (Божия) усилятся, меньше будет преступлений, меньше челобитья, меньше ябедников, меньше затруднения в судах и меньше законов. Хорошо давать законы, ежели их исполнять есть кому” (выделено мной. — Ю. К.). Многое в Записке устарело, многое выглядит наивным, но поражает общий тон её, по-отечески заботливый и бесстрашный. Ломоносов не боится пойти наперекор многовековым установлениям, он бросает вызов и самой православной церкви. И опять же делает это не ради философского вольномыслия, не ради абстрактного фрондёрства, но руководствуясь исключительно интересами “народной пользы”. Так, например, говоря о “великой” детской смертности в России в самом малом возрасте, Ломоносов видит одну из причин в холодной воде, которой крестят детей. “Попы не токмо деревенские, но и городские крестят младенцев в воде самой холодной, иногда и со льдом, указывая на предписание в требнике, чтобы вода была натуральная без примешения, и вменяют теплоту за примешанную материю… Однако невеждам-попам физику толковать нет нужды, довольно принудить властию, чтобы всегда крестили водой летней, затем что холодная исшедшему из теплой матерней утробы младенцу, конечно, вредна…”.
Другие предложения Ломоносова касались чрезмерного “утеснения” крестьян помещиками, пьянства, разбоев, бегства людей из России, то есть всего того, что в новых условиях, при новой расстановке сил и укоренившемся безверии тяжким молотом обрушилось на головы простых русских людей и что великий учёный не мог видеть даже в страшном сне.
Записка “О сохранении и приращении русского народа” при жизни Ломоносова не была опубликована, с купюрами её печатали и в последующие века. Так что мы в долгу перед сыном отечества, который заботился о том, чтобы нас было больше еще в эпоху, когда угроза русской демографии только намечалась.
Он остро чувствовал собственное назначение, незримую пуповину свою, связующую его с Творцом и с Россией одновременно. Подобно Пушкину (или Пушкин, подобно Ломоносову, время не играет в таких случаях существенной роли), он знал, что является оглашателем воли Божьей, что обязан “обходя моря и земли, глаголом жечь сердца людей”.
О вы, которых ожидает
Отечество от недр своих
И видеть таковых желает,
Каких зовёт из стран чужих.
О, ваши дни благословенны!
Дерзайте, ныне ободренны,
Раченьем вашим показать,
Что может собственных платонов
И быстрых разумом невтонов
Российская земля рождать.
План несостоявшегося разговора с Екатериной II, который приведен в начале наших заметок, был завещанием и напутствием Ломоносова потомкам. Каждый пункт дышит заботой о России, горечью, надеждой, каждое слово животрепещет сегодня.
В замечательной книге о Ломоносове, вышедшей в 1990 г. и принадлежащей перу писателя-патриота Евгения Лебедева, проникновенно прокомментированы эти наброски плана разговора.
“…Всё в плане более или менее ясно. А вот пятый и шестой пункты достаточно туманны. С “дедикациями” понятно: это посвящения великому князю Павлу Петровичу “Российской грамматики” и “Краткого описания разных путешествий по Северным морям”. Но каким образом “дедикации” могут быть связаны с “местом”? Что это за “место”? Почему вдруг Ломоносов заговорил о “месте” в “чужих краях”? Очевидно, “место”, о котором говорится в пятом пункте, это место вице-президента Академии. Что же касается пункта шестого, то его комментаторы обходят молчанием. Едва ли Ломоносов говорит в нём о намерении поискать места “в чужих краях” (очевидно, именно такой смысл ломоносовского текста смущает комментаторов и они молчат). Здесь другое: Ломоносов собирался обрисовать Екатерине безвыходность своего положения в Академии, исходя именно из принципиальной невозможности и нежелательности для себя выехать в “чужие края”, — в отличие от академиков-иностранцев, которые всегда могли вернуться к себе в Берн, Тюбингем, Геттинген и ещё нивесть куда. Подавляющее большинство научных замыслов и начинаний Ломоносова было направлено на пользу России и вызвано потребностями собственно русского культурного развития — так что он со своей культурно-просветительской программой пришелся бы не ко двору в любой западноевропейской академии. А в родной Академии реализовать эту программу не дают чиновники-иностранцы. Для русского учёного её стены превращены в тюрьму.
Теперь становятся в полной мере понятными его слова: “Все любят, да шумахерщина”. Внешние знаки внимания, оказываемые Ломоносову, в создавшейся ситуации даже досадны ему. Он пережил своё честолюбие. Покуда процветает “шумахерщина” — злейший личный враг Ломоносова, представляющий исключительную и мало кем учитываемую опасность для Русского государства, не будет ему покоя.
“Шумахерщина” и является главной темой предполагаемой беседы. Именно на её фоне мощно звучит в заметках Ломоносова и личный мотив (пункты 8, 9, 10), не требующий разъяснения. За исключением, может быть, начала второй латинской фразы. Так же, как и первая, она взята из Цицерона. Полностью фраза выглядит так: Pro aris et focis certamen, то есть “Борьба за алтари и домашние очаги”. Тут содержится самобытная и глубокая, как ни у кого из современников Ломоносова, оценка деятельности Петра, её исторического смысла и культурных последствий: вот ради чего борьба! Россия, только что пережившая бурное время петровских преобразований, менее всего должна испытывать чувство “неполноценности” перед Западной Европой. Учиться у Запада безусловно необходимо. Но учиться, полагаясь на свой разум, на свои ресурсы, учитывая насущные потребности и внутреннюю логику своего развития. Только такое ученье могло быть плодотворным, ибо и сама Россия несла с собой уникальные ценности в сокровищницу мировой культуры.
Нравственная (и одновременно государственная) задача, которую ставит Ломоносов, заключается, следовательно, в том, чтобы сделать эту “борьбу за алтари и домашние очаги”, за “достоинство россиян” краеугольным камнем всей русской политики, что будет невозможно, если эта “борьба” не станет личной потребностью императрицы. “Тауберг (наследник Шумахера. — Ю. К.) и его креатуры” протянули свои цепкие руки к чему-то неизмеримо большему, нежели русская наука или русская казна…
“Ежели не пресечёте, великая буря восстанет”.
Он разорвал пелену своего одиночества после смерти.
Время показало, насколько дальновиден оказался Ломоносов в своих пророчествах. И не только негативного порядка. Пункт десятый комментированных заметок “обо мне дети отечества пожалеют” воплотился в трудах Пушкина, в пафосе его “Бородинской годовщины” и “Клеветников России”, в литературной и дипломатической деятельности Тютчева, который, подобно Ломоносову, воевал с Шумахером своего времени — министром иностранных дел Нессельроде. Научную и патриотическую линию Ломоносова продолжал Менделеев. В иных условиях, когда “великая буря” уже прошла над Россией, первородство Родины отстаивал перед новоявленными шумахерами Сергей Есенин. И теперь, когда новая “либерально-рыночная” гроза, организованная теми же таубергами и шумахерами, сгустилась над Россией, дело Ломоносова продолжают в литературе Валентин Распутин, Василий Белов, Станислав Куняев, Александр Проханов, Игорь Шафаревич; в науке — целый ряд учёных, не покинувших родину в поисках, где “лучше кормят”; уцелевшие от “либеральных” погромов патриоты — в политике и тысячи других сынов России на всем её урезанном, но всё ещё великом пространстве. Время покажет, сумеют ли эти люди, как и мы вместе с ними — все, кого можно назвать одним словом — “государственники”, отстоять Государство Российское от новых напастей.
Эти напасти в форме политических, экономических, моральных катастроф, а также в виде очистительных природных гроз, предсказанных Библией и другими религиозными источниками, хлынули не только на Россию, они угрожают всей планете. И теперь уже вслед за Библией, Ведами, теософами апокалипсические настроения проникают в науку. При этом многие учёные полагают, что в природном отношении менее всего пострадает Россия, а более всего Европа и Соединённые Штаты Америки. В печать просочились сведения, что правительство США, располагая такими футурологическими обобщениями, а также рекомендациями военных, планирует усилить давление на Россию, вплоть до военного вмешательства, чтобы максимально очистить территорию этой страны от “излишков населения” и в случае природных катаклизмов у себя дома облегчить в будущем миграцию американцев на безлюдные просторы России. В общем, планируется новый вариант заселения бравыми ковбоями “дикого Запада”, очистив его предварительно от “нецивилизованных индейцев”.
Между тем в наших верхах господствуют те же настроения, что в 30-е годы прошлого столетия в западных странах по отношению к Гитлеру; настроения, которые привели к мюнхенскому соглашению и ко всему последующему.
Да, существуют пророчества о том, что быть Москве “Третьим Римом”. Да, предсказывал Серафим Саровский Н. Мотовилову, что Россия создаст православную державу, равной которой по могуществу в мире ещё не было.
Да, писала Елена Рерих в пятидесятых годах: “У Европы нет будущего. Не ищите его ни в одной европейской стране, но наблюдайте постепенный развал”. Наша же страна восстанет из пепла, и Свет засияет над нею. “Все идущие вместе с Россией идут к своему благоденствию, все идущие против России идут к своей гибели” (цитирую по последним письмам Е. И. Рерих).
Но любые пророчества обозначают лишь потенциал, требующий человеческого приложения. Ленивые упования на одну Божью волю бесперспективны. Когда Николай II во время русско-японской войны 1904 г. объявил молебны всей стране во славу русского оружия и сам молился только что причисленному по его настоянию к лику святых Серафиму Саровскому, победа русского оружия, как известно, не состоялась. По этому поводу левая пресса начала прошлого века иронизировала: царь пытается победить японцев молитвами, а японцы бьют русскую армию новейшими бризантными снарядами. Слишком слабой оказалась власть, слишком неспособным правителем проявил себя богобоязненный человек, но беспомощный царь Николай II. А вот суровому диктатору-атеисту Сталину Бог помог. Это теперь общеизвестные факты церковной православной истории, связанные с видением в 1941 г. ливанскому митрополиту Илии Божьей Матери, определившей победу России и условия этой победы, а также контакты ливанского митрополита с советским вождём.
Возвращаясь к Ломоносову, к его надежде, что будет “собственных платонов и быстрых разумом невтонов российская земля рождать”, уместно напомнить слова великого древнего грека, “быстрого разумом” и глубоко верующего Плотина, последователя Платона.
“Если есть безоружные, хорошо вооружённые их побивают. Не дело Бога сражаться вместо тех, кто не хочет драться. Закон таков, что на войне спасает храбрость, а не молитва. Чтобы получить урожаи, надо не молиться, а возделывать почву, и если пренебрегаешь здоровьем, будешь болеть… Если злые люди стоят у власти, то это из-за трусости их подданных, и обратное было бы несправедливо”.
Под каждым словом древнего язычника мог бы всей своей жизнью подписаться истинно православный христианин Михаил Васильевич Ломоносов.
Юрий Ключников
03.04.2010 03:00
http://www.lomonosov.org/article/odinichestvo_genia.htm
Почему замалчивается правда о Ломоносове…
Почему история России была написана в XVII веке немцами, а самый великий русский академик и историк Ломоносов был приговорен к смертной казни?! И кто был заинтересован в похищении научной библиотеки Михаила Ломоносова и в уничтожении его многочисленных рукописей? Существует ряд мнений, что история России была сознательно искажена.
М.В. Ломоносов попал в опалу из-за своих разногласий с немецкими учеными, составлявшими в XVIII веке костяк Академии наук. При императрице Анне Иоанновне в Россию хлынул поток иностранцев. Начиная с 1725 года, когда была создана Российская академия и до 1841 года, фундамент русской истории переделывали прибывшие из Европы плохо говорящие по-русски, но быстро становившиеся знатоками русской истории следующие «благодетели» русского народа.
Фактически иностранные ученые своими исследованиями доказывали, что «восточные славяне в IX—X веках были сущими дикарями, спасенными из тьмы невежества варяжскими князьями». Именно Готлиб Зигфрид Байер выдвинул норманнскую теорию становления Российского государства. По его теории «прибывшая на Русь кучка норманнов за несколько лет превратила «темную страну» в могучее государство».
Непримиримую борьбу против искажений русской истории вёл Ломоносов. В 1749 — 1750 годах он выступил против исторических взглядов Миллера и Байера, а также против «норманнской теории» становления России. Ломоносов нередко ссорился с иностранными коллегами, работавшими в Академии наук. Кое-где цитируется его фраза: «Каких гнусных пакостей не наколобродит в российских древностях такая допущенная в них скотина!». Утверждается, что фраза адресована Шлёцеру, который «создавал» российскую «историю».
Ломоносова поддержали многие русские ученые. Смысл и цель их жалобы совершенно ясны — превращение Академии Наук в русскую НЕ ТОЛЬКО ПО НАЗВАНИЮ. Во главе комиссии, созданной Сенатом для расследования обвинений, оказался князь Юсупов. Комиссия увидела в выступлении Мартова, Горлицкого, Грекова, Шишкарева, Носова, Полякова, Коврина, Лебедева и др. «бунт черни», поднявшейся против начальства». Решение комиссии было поистине чудовищным: Шумахера и Тауберта наградить, ГОРЛИЦКОГО КАЗНИТЬ, ГРЕКОВА, ПОЛЯКОВА, НОСОВА ЖЕСТОКО НАКАЗАТЬ ПЛЕТЬМИ И СОСЛАТЬ В СИБИРЬ, ПОПОВА, ШИШКАРЕВА И ДРУГИХ ОСТАВИТЬ ПОД АРЕСТОМ ДО РЕШЕНИЯ ДЕЛА БУДУЩИМ ПРЕЗИДЕНТОМ АКАДЕМИИ.
Формально Ломоносов не был среди подавших жалобу на Шумахера, но все его поведение в период следствия показывает, что Миллер едва ли ошибался, когда утверждал: «господин адъюнкт Ломоносов был одним из тех, кто подавал жалобу на г-на советника Шумахера и вызвал тем назначение следственной комиссии». Синод православной христианской церкви также обвинил великого русского ученого в распространении в рукописи антиклерикальных произведения, а архимандрит Сеченов требовал сожжения ученого!
Комиссия заявила, что Ломоносов «за неоднократные неучтивые, бесчестные и противные поступки как по отношению к академии, так и к комиссии, И К НЕМЕЦКОЙ ЗЕМЛЕ» ПОДЛЕЖИТ СМЕРТНОЙ КАЗНИ, или, в крайнем случае, НАКАЗАНИЮ ПЛЕТЬМИ И ЛИШЕНИЮ ПРАВ И СОСТОЯНИЯ. Указом императрицы Елизаветы Петровны Михаил Ломоносов был признан виновным, однако от наказания освобожден. Ему лишь вдвое уменьшили жалованье, и он должен был «за учиненные им предерзости» просить прощения у профессоров.
Около 1751 года Ломоносов приступил к работе над «Древней российской историей». Он стремился опровергнуть тезисы Байера и Миллера о «великой тьме невежества», якобы царившей в Древней Руси. Особый интерес в этом его труде представляет первая часть — «О России прежде Рюрика», где изложено учение об этногенезе народов Восточной Европы и прежде всего славян-русов. Ломоносов указал на постоянное передвижение славян с востока к западу.
Немецкие профессора-историки решили добиться удаления Ломоносова и его сторонников из Академии. Однако Михаил Васильевич был ученым с мировым именем. Его хорошо знали за границей. Были приложены все усилия, чтобы опорочить Ломоносова перед мировым научным сообществом. Противникам Ломоносова удалось добиться назначения АКАДЕМИКОМ ПО РУССКОЙ ИСТОРИИ Шлецера, который называл Ломоносова «грубым невеждой, ничего не знавшим, кроме своих летописей»». Итак, как мы видим, Ломоносову ставили в вину ЗНАНИЕ РУССКИХ ЛЕТОПИСЕЙ.
Миллер и его соратники имели полную власть не только в самом университете в Петербурге, но и в гимназии, готовившей будущих студентов. Гимназией руководили Миллер, Байер и Фишер. В гимназии «УЧИТЕЛЯ НЕ ЗНАЛИ РУССКОГО ЯЗЫКА… УЧЕНИКИ ЖЕ НЕ ЗНАЛИ НЕМЕЦКОГО. ВСЕ ПРЕПОДАВАНИЕ ШЛО ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО НА ЛАТИНСКОМ ЯЗЫКЕ… За тридцать лет (1726-1755) гимназия не подготовила ни одного человека для поступления в университет». Из этого был сделан следующий вывод. Было заявлено, что «единственным выходом является выписывание студентов из Германии, так как из русских подготовить их будто бы все равно невозможно».
Благодаря стараниям Ломоносова в составе академии появилось несколько русских академиков и адъюнктов. Однако «в 1763 году по доносу Тауберта, Миллера, Штелина, Эпинусса и других, уже другая Императрица России Екатерина II «ДАЖЕ СОВСЕМ УВОЛИЛА ЛОМОНОСОВА ИЗ АКАДЕМИИ». Но вскоре указ об его отставке был отменен. Причиной была популярность Ломоносова в России и признание его заслуг иностранными академиями.
Была сделана попытка «ПЕРЕДАТЬ В РАСПОРЯЖЕНИЕ ШЛЕЦЕРА МАТЕРИАЛЫ ЛОМОНОСОВА ПО ЯЗЫКУ И ИСТОРИИ». Этот факт очень многозначителен. Если даже еще при жизни Ломоносова были сделаны попытки добраться до его архива по русской истории, то что уж говорить о судьбе этого уникального архива после смерти Ломоносова. Как и следовало ожидать, АРХИВ ЛОМОНОСОВА БЫЛ НЕМЕДЛЕННО КОНФИСКОВАН СРАЗУ ПОСЛЕ ЕГО СМЕРТИ И БЕССЛЕДНО ПРОПАЛ. Цитируем: «НАВСЕГДА УТРАЧЕН КОНФИСКОВАННЫЙ ЕКАТЕРИНОЙ II АРХИВ ЛОМОНОСОВА. НА ДРУГОЙ ДЕНЬ ПОСЛЕ ЕГО СМЕРТИ БИБЛИОТЕКА И ВСЕ БУМАГИ ЛОМОНОСОВА БЫЛИ ПО ПРИКАЗАНИЮ ЕКАТЕРИНЫ ОПЕЧАТАНЫ ГР.ОРЛОВЫМ, ПЕРЕВЕЗЕНЫ В ЕГО ДВОРЕЦ И ИСЧЕЗЛИ БЕССЛЕДНО».
Таким образом, «творцы русской истории» — Миллер и Шлецер — добрались до архива Ломоносова. После чего эти архивы, естественно, исчезли. Зато, ПОСЛЕ СЕМИЛЕТНЕЙ ПРОВОЛОЧКИ был, наконец, издан — и совершенно ясно, что под полным контролем Миллера и Шлецера, — труд Ломоносова по русской истории.
Получилось, что имеющийся сегодня в нашем распоряжении «труд Ломоносова по истории» странным и удивительным образом согласуется с миллеровской точкой зрения на историю. Даже непонятно — зачем тогда Ломоносов так яростно и столько лет спорил с Миллером? Зачем обвинял Миллера в фальсификации русской истории, когда сам, в своей опубликованной «Истории» так ПОСЛУШНО СОГЛАШАЕТСЯ с Миллером по всем пунктам? Угодливо поддакивает ему в каждой своей строчке. Это же касается и другого русского историка — Татищева, опять таки изданного Миллером лишь после смерти Татищева!
Если вспомнить, что за критику Миллера Ломоносов был приговорён к смертной казни и год отсидел в тюрьме в ожидании приговора, пока не пришло царское помилование, то понятно, что в фальсификации русской истории были заинтересованы руководство Российского государства. Российскую историю писали иностранцы, специально для этой цели выписанные императором Петром I из Европы. И уже во времена Елизаветы, самым главным «летописцем» стал Миллер, прославившийся ещё и тем, что, прикрываясь императорской грамотой, ездил по русским монастырям и уничтожал все сохранившиеся древние исторические документы.
Немецкий историк Миллер – автор «шедевра» русской истории нам рассказывает, что Иван IV был из рода Рюриковичей. Сделав такую незамысловатую операцию, Миллеру было уже нетрудно оборвавшийся род Рюриковичей с их несуществующей историей приживить к истории России. Вернее зачеркнуть историю Российского царства и заменить её историей Киевского княжества, чтобы потом сделать заявление, что Киев – мать русских городов (хотя Киев по законам русского языка должен был быть отцом). Рюрики никогда не были царями в России, потому что такого царского рода никогда не существовало. Был безродный завоеватель Рюрик, который пытался воссесть на русский престол, но был убит Святополком Ярополковичем.
Подделка русской истории бросается в глаза сразу же при чтении «русских» «летописей». Поражает обилие имён князей, правивших в разных местах России, которые нам выдаются за центры России. Если, например, какой-нибудь князь Чернигова или Новгорода, оказывался на русском престоле, то должна была быть какая-то преемственность в династии. А этого нет, т.е. мы имеем дело или с мистификацией, или с завоевателем, воцарившемся на русском престоле.
Наша изуродованная и извращённая история России, даже через толщу многократных миллеровских мистификаций, кричит о засилье иноземцев. История России, как и история всего Человечества, была придумана вышеперечисленными «специалистами-историками». Они были не только специалистами по фальсификации историй, они были также специалистами по фабрикации и подделке летописей…
http://www.liveinternet.ru/users/adpilot/post392056710/
ссылки:
https://scientificrussia.ru/citations/12
Добавить комментарий
Для отправки комментария вам необходимо авторизоваться.